Рассказы-минутки Иштван Эркень Грозное оружие сатиры И. Эркеня обращено против социальной несправедливости, лжи и обывательского равнодушия, против моральной беспринципности. Вера в торжество гуманизма — таков общественный пафос его творчества. Иштван Эркень РАССКАЗЫ-МИНУТКИ СПОСОБ УПОТРЕБЛЕНИЯ Эти рассказы, несмотря на их краткость, — законченные художественные произведения. Их преимущество в том, что они не требуют от вас большой затраты времени, не требуют длительного внимания на недели или месяцы. Пока варится яйцо всмятку, пока набирается нужный номер телефона (который занят), можно прочесть рассказ-минутку. Плохое самочувствие, расшатанные нервы — тоже не помеха. Рассказы эти можно читать сидя и стоя, в дождь и ветер, в битком набитом автобусе. А большинство из них вы не без удовольствия прочтете даже на ходу. Рекомендуется обращать внимание на заголовки. Автор стремился быть кратким, стало быть, не мог дать рассказам ничего не значащих названий. Прежде чем сесть в трамвай, мы всегда смотрим, какой номер. Для этих рассказов название — столь же важная деталь. Это, конечно, не означает, что достаточно прочесть лишь заголовок. Сначала заголовок, потом текст — таков единственно правильный способ употребления. Внимание! Если вы чего-либо не поняли, перечитайте неясный рассказ. Если вы опять не поняли, значит, корень зла в самом рассказе. Нет глупых людей, есть неудачные рассказы! ЧТО ТАКОЕ ГРОТЕСК Расставьте, пожалуйста, ноги врозь, наклонитесь вперед — голову пониже, вот так! — и, оставаясь в этой позе, смотрите назад. Благодарю! А теперь давайте оглянемся по сторонам, и что же мы видим? Все верно: окружающий мир встал на голову. Мужчины дрыгают ногами в воздухе, отчего брючные штанины сползают к коленям, а девушки… ах, девушки! — обеими руками прижимают юбки к телу. Смотрите, смотрите, вон — автомобиль: опрокинулся всеми четырьмя колесами кверху, точь-в-точь собачонка, желающая, чтобы ей почесали брюхо. Вот хризантема: она до смешного похожа на ваньку-встаньку; тонкий стебелек застыл напряженной вертикалью, а сам цветок, стоя на голове, изо всех сил пытается сохранить равновесие. А вон там — скорый поезд, мчится, опираясь на паровозную трубу. Приходская церковь в Белвароше касается земли кончиками громоотводов, установленных на верхушках крестов по обеим ее башням. И обратите внимание на вывеску в окне пивной: А через окно нетрудно разглядеть посетителя: слегка пошатываясь — головой вниз, — он отходит от стойки с кружкой пива в руках. Снизу — пена, на ней — пиво, а сверху — дно кружки. И самое удивительное, что ни капли не проливается! Зима, говорите? Ну, конечно же! Ведь снежинки, кружась, взлетают кверху, а по ледяной поверхности неба, бултыхаясь вверх ногами, скользят пары конькобежцев. Да, спорт не из легких! Впрочем, не поискать ли нам зрелище повеселее? Вот, кстати, похороны! Даже сквозь снежную завесу, стелющуюся к небесам, сквозь слезы, в три ручья льющиеся кверху, мы можем разглядеть, как могильщики на двух толстых веревках простирают гроб вверх. Сослуживцы покойного, знакомые, близкие и дальние родственники, а за ними и вдова с тремя сиротами берут горсть земли и принимаются обстреливать гроб. Вспомним только этот душераздирающий звук, когда комья земли с глухим стуком ударяются о крышку гроба, когда причитает вдова и плачут сироты… Зато подбрасывать те же комья земли вверх — совсем другое дело. Насколько труднее теперь угодить в гробовую доску! Прежде всего для этого необходимы крепкие комья: рыхлые комки рассыплются, не долетев до цели. Так что не избежать суеты, беготни-толкотни в поисках крепких комьев. Впрочем, даже удачно выбранный ком не поможет, если у вас с глазомером не в порядке; стоит промахнуться, и комок шлепнется обратно на землю, ну а если походя заденет кого — в особенности богатого или знатного родича, — тут уж не только злорадного хихиканья, но и здорового смеха не оберешься. Зато если все выйдет удачно — комок попадется твердый, прицел окажется точным и бросок угодит в цель, то бишь в гроб, — участники похорон аплодисментами наградят ловкого метателя, с легким сердцем разойдутся по домам и долго будут вспоминать меткий бросок, дорогого усопшего и повеселившую всех церемонию, в которой и намека не было на лицемерие, напускную скорбь, притворное сочувствие. А теперь извольте выпрямиться. Как видите, мир опять стал на ноги, вы же с поднятой головой можете горькими слезами оплакивать дорогих вашему сердцу усопших. IN MEMORIAM DR. K.H.G — Hölderlin ist ihnen unbekannt?[1 - Вы знаете Гёльдерлина? (нем.).] — поинтересовался профессор К.Х.Г., когда рыл яму, чтобы закопать дохлую лошадь. — А кто это? — спросил нацистский охранник. — Автор «Гипериона», — пояснил профессор К.Х.Г., он очень любил просвещать людей. — Крупнейший представитель немецкого романтизма. Ну а Гейне? — Говори, кто они? — прикрикнул охранник. — Поэты, — ответил профессор К.Х.Г. — Но ведь имя Шиллера вам знакомо? — Знакомо, как же, — огрызнулся охранник. — А Рильке? — И этого знаем, — побагровел охранник и застрелил профессора К.Х.Г. ХОРОШАЯ СМЕРТЬ Дядюшка Пали умер от хронического порока сердца. Он прожил всего три недели после своего семьдесят первого дня рождения. И даже в эти годы работал, правда, уже не у станка, а только «в качестве инструктора», как он говорил. В семьдесят один год старик вставал в половине пятого, садился в трамвай, кошмарный утренний трамвай, похожий скорее на виноградный пресс, и ехал через весь город к центру, а затем снова на окраину в Уйпешт, где он работал. «И зачем это нужно в ваши-то годы работать, дядя Пали?» — «А вы разве не будете работать? И вы тоже будете. На то мы и люди». Я знаю его лет пять. Началось с того, что я написал о нем репортаж: о его первом рационализаторском предложении, каком, сейчас уж не помню. С тех пор я считался в семье у дяди Пали кем-то вроде дальнего родственника; я не терял из виду его, а он — меня. Иногда мы встречались. В таких случаях он говорил: «Мы слушали вас по радио». — «В самом деле? Ну и как вам понравилось?» — «Мы узнали вас по голосу», — говорил он. А понравилась ему моя вещь или нет, об этом он никогда не высказывался. Он даже не понимал вопроса. Вероятнее всего, он полагал, что моя работа такая же, как и его, — из моих рук тоже не выходит ни одной испорченной, бракованной детали. В этом он, к сожалению, ошибался. Его дочь зашла известить меня, что он умер. Вечером я на трамвае отправился к ним. Он лежал в постели со сложенными руками; на маленьком столике в ногах, на бархатных подушечках, покоились три его награды. Дочь вышла разогреть ужин. Мы вдвоем стояли у постели умершего — его зять и я. Он не любил своего зятя. Считал его плохим мужем и плохим слесарем, но они не ссорились, потому что старик никогда ни с кем не ссорился. Слесарь стоял позади меня и тоже смотрел на покойного с той особой почтительностью, с какой полагается смотреть на умерших в присутствии посторонних. Лицо дяди Пали не изменилось. Оно было мраморно-белое и умиротворенное, с закрытыми глазами, по обыкновению усопших как бы обращенными в себя. Может быть, он составлял план обучения новичков в своем цехе на том свете. А вот на что стоило смотреть, так это на его руки. Я не мог оторвать от них глаз. Руки дяди Пали, казалось, выросли. Они стали еще больше, чем были, одна подле другой, покоились они на впалом животе. Это были огромные руки, в них чувствовалась крупная кость; на кисти, покрытой желтоватыми пятнами, торчало несколько рыжих волосков. Пальцы у него были мозолистые, узловатые, корявые, как сучья; кончики пальцев расплющены, и на них синели плоские, широкие, толстые ногти. Под ногтем указательного пальца на правой руке виднелся маленький черный кровоподтек… Я подумал: сколько всего создали эти руки. Пятьдесят три года дядя Пали трудился на заводе; на свете работают тысячи и тысячи станков, вертятся сотни и сотни осей, цилиндров и втулок, которые он отшлифовал до блеска, точно по чертежу и размерам. Он завершил дело своей жизни. Каждую деталь, которая прошла через его руки, он добросовестно обработал и передал дальше. На земле после него не осталось брака. Плоды его труда, как железнодорожные рельсы, могут несколько раз опоясать земной шар. Я не испытываю сожаления, не чувствую себя потрясенным, слезы не щиплют глаза. Словно передо мной завершенное произведение или фраза, в конце которой стоит точка. Я не испытываю жалости. Я думаю о самом себе — в присутствии мертвых я не могу думать ни о ком другом, кроме как о себе. Я хотел бы кончить жизнь, как ту фразу, в конце которой стоит точка; я хотел бы, чтобы рядом со мной тоже какое-то время постоял кто-то, без сострадания, без жалости и умиления, с легкой завистью в сердце. ПЕСНЯ Сочинителя песен звали Енэ Янасом. Судьба свела нас после прорыва русских, потому что его батарею разбили, а я под Николаевкой потерял свою часть. Мы прошли вместе километров триста, изредка подсаживаясь на попутный транспорт, а больше пешком, по снегу, по льду, всегда под огнем противника, пока наконец около Белгорода его не скосило короткой очередью. До той поры я не представлял, как сочиняют песни. Кто бы мог подумать, что это такое простое дело! Из Янаса песни так и перли, лились, били струей, как родник из-под земли. Что бы он ни увидел, что бы ни услышал — все моментально становилось песней, со словами, рифмами, мелодией. Оставалось только придумать название. В песню попал жестяной бидон с повидлом, который мы откопали из-под развалин разбитого снарядами склада. Встретился нам какой-то мост, который, можно сказать, прямо у нас под носом взорвали партизаны. А когда мы перебирались через реку под разрушенным мостом, по льдинам, Енэ Янас уже напевал: Старый деревянный мост прогнил в воде. Господи, хоть ты бы мне помог в беде! Как же мне добраться к Аннушке моей. Переплыть стремнину с тысячью смертей? Я все допытывался, как это у него получается. А он говорил, что и сам не знает. Я выспрашивал, сколько песен он сочинил. И этого он не знал. Может, три тысячи, а может, четыре… Уже показался Белгород, когда начал падать снег. Я надвинул поглубже ушанку, но все равно слышал, как напевает Янас: Покрывает землю белой пеленой, Слышу, мчатся сани, может быть, за мной. Кружись, кружись, снежинка… Послышалось пять щелчков. Пришел конец Янасу, осталась неоконченной песня. Иногда она приходит мне на память. Я пытаюсь ее продолжить. Ломаю голову, подбираю рифму к слову «снежинка». Но напрасно. Каждый из нас умеет делать что-нибудь такое, что после него не способен завершить никто другой. Так уж оно повелось. ДОМОЙ Девочке едва исполнилось четыре года, и, конечно, воспоминания ее были расплывчаты, но мать, чтобы довести до сознания ребенка грядущие перемены, подвела дочку к ограде из колючей проволоки и издали показала ей эшелон. — Что же ты даже не радуешься? Этот поезд повезет нас домой. — И что тогда будет? — Тогда мы вернемся домой. — А что значит «домой»? — спросила девочка. — Это там, где мы жили раньше. — А что там есть? — Помнишь своего мишку? Может, и куклы твои целы. — Мама, — спросила девочка, — а дома тоже будут охранники? — Там — нет. — Значит, оттуда можно убежать? ВСЕГДА ЕСТЬ НАДЕЖДА — Постройка склепа обойдется недешево, — заявил служащий. — Особенно на центральной аллее. — Совсем не обязательно на центральной, — сказало заинтересованное лицо. — Главное, чтобы он был зацементирован. — Зацементирован? — изумился служащий. — Это необычно. Но, впрочем, возможно. Он отложил в сторону отпечатанный прейскурант и на листке блокнота быстро подсчитал: склеп только цементированный, даже без надгробного памятника и на боковой дорожке влетал в кругленькую сумму. Однако заказчик заявил, что это несущественно, и стал в раздумье грызть ногти. — Затем, — сказал он, — надо бы туда трубу. — Какую трубу? — удивился служащий в черном костюме. — Я и сам точно не знаю. Вроде дымохода или вытяжной трубы. Можно хоть пароходную или как в винных погребах. Инженер, которого пригласил служащий, соображал туговато. Дважды пришлось растолковывать ему, чего хочет заказчик, но даже и после этого он качал головой и недоверчиво хмыкал. — Позвольте спросить, — поинтересовался он, — из какого материала должна быть эта труба? — Ну, вам уж это лучше знать, — сказал заказчик, теряя терпение. — Из шифера не подойдет? — спросил инженер. — Или лучше сложить кирпичную? А может, просто из жести? — Сами вы что порекомендуете? — спросил заказчик. — Я в подобных вопросах абсолютно не разбираюсь, — сказал инженер. — Но проще всего было бы из шифера. — Пусть будет из шифера, — сказал заказчик и задумчиво посмотрел на бестолкового инженера. — Затем, — сказал он, — надо провести туда электричество. — Электричество? — воззрились на него оба. — Зачем там электричество? — Хорошенький вопрос, — возмутился заказчик. — Чтоб не было темно. НАШИ СЫНОВЬЯ Жила-была на свете бедная вдова, и было у нее два красивых умных сына. Один, старший, нанялся на корабль, который первым рейсом отправился прямо в Тихий океан. Что с ним случилось, а чего нет — и рассказать некому, потому как след его затерялся навеки в морях-океанах. Младший остался дома. Но однажды, когда мать послала его за глистогонным в аптеку (седьмой дом от угла), он тоже не вернулся домой. Все это было на самом деле. Это ведь только в сказках всегда бывает три сына. И везет всегда третьему. ФАРШ В провернутое мясо добавляют яйцо, булку, размоченную в молоке, соль, перец и затем на жире или масле жарят котлеты. Внимание! Для нас, млекопитающих, отнюдь не второстепенный вопрос, мы провертываем мясо или нас провертывают на фарш. ПРОФЕССИОНАЛЬНАЯ ГОРДОСТЬ Я слеплен из доброго теста! Собой владеть я умею. Вы бы не подметили во мне ни малейшего признака волнения, хотя на карту был поставлен кропотливый труд многих лет, оценка моего таланта, да что там — все мое будущее. — Моя специальность — животные, — сказал я. — Что вы умеете делать? — спросил директор. — Подражаю голосам птиц. — К сожалению, — махнул он рукой, — это вышло из моды. — Как так? Воркованье горлицы? Чириканье воробья? Свист перепелки? Крик чайки? Песнь жаворонка? — Все в прошлом, — со скучающим видом сказал директор. Мне стало больно, но, по-моему, это не бросилось в глаза. — До свидания, — вежливо попрощался я и выпорхнул в открытое окно. РАЗМЫШЛЕНИЯ В ПОДВАЛЕ Через разбитое окошко мячик закатился в подвал. Четырнадцатилетняя дочка дворника поспешно заковыляла за ним. Трамваем ей отрезало ногу, и она, бедняжка, радовалась, если могла хотя бы подать мяч играющим детям. В подвале царил полумрак, но девочка заметила, как в углу что-то зашевелилось. — Кис-кис! — позвала девочка с деревяшкой. — Как ты сюда попала, кисанька? Схватила мячик и с проворством, на которое только была способна, заспешила наверх. Старая уродливая вонючая крыса — ее-то девочка и назвала «кисанькой» — была ошеломлена. Так еще никто к ней не обращался. До сих пор все от нее шарахались, в страхе убегали или бросали в нее кусками угля. И сейчас ей впервые пришло в голову, что все могло бы быть иначе, родись она по счастливой случайности кошкой. Более того — ведь нам всегда мало достигнутого! — крыса не остановилась на этом в своих мечтах. Ну а если бы она была дворниковой дочкой с деревянной ногой? Но это было бы слишком прекрасно. О подобном даже мечтать не приходится! ВОДИТЕЛЬ МАШИНЫ Йожеф Переслени, агент по снабжению, остановил свой «вартбург» номер СО 75–14 на углу, у газетного киоска. — «Будапештские новости», пожалуйста. — К сожалению, распродано. — Да мне и вчерашний номер сойдет. — Тоже распродан. Но случайно имеется завтрашний выпуск. — В нем есть кинопрограмма? — Она бывает в каждом номере. — Ну, тогда давайте завтрашний. Он сел в машину. Перелистал кинопрограмму. После недолгих поисков выбрал чехословацкий фильм «Любовные похождения одной блондинки», который, как он слышал, хвалили. Фильм демонстрировали в кинотеатре «Синяя пещера» на Вокзальной улице, и сеанс начинался в половине шестого. Как нельзя кстати. У него еще оставалось немного времени. Он снова полистал газету. Ему попалось на глаза сообщение об агенте по снабжению Йожефе Переслени, который в «вартбурге» номер СО 75–14 ехал с недозволенной скоростью по Вокзальной улице и недалеко от кинотеатра «Синяя пещера» столкнулся со встречным грузовиком. Неосторожный водитель погиб. «Чего только не бывает на свете!» — подумал Переслени. Он взглянул на часы. Почти половина шестого. Он сунул газету в карман, включил мотор и, мчась по Вокзальной улице, столкнулся с грузовиком. Йожеф Переслени погиб с завтрашним номером газеты в кармане. СМЫСЛ ЖИЗНИ Если много-много стручков перца нанизать на бечевку, то получится связка перца. Если их не нанизывать, то никакой связки не получится. А ведь перец один и тот же, такой же красный, такой же острый. Но все-таки это не связка. Неужто же бечевка делает перец связкой? Нет, не бечевка. Бечевка тут, как мы знаем, дело второстепенное, а то и третьестепенное. Так что же тогда? Кто задумается над этим вопросом и постарается, чтобы мысли его не разбегались, а работали только в одном направлении, тот может напасть на след великих истин. ИЗУЧАЙТЕ ИНОСТРАННЫЕ ЯЗЫКИ! Я не знаю немецкого языка. Между Алексеевкой и Буденным надо было втащить на холм несколько орудий, которые по самые оси увязли в грязи. Когда в третий раз пришла моя очередь и примерно на середине подъема это чертовски тяжелое полевое орудие начало сползать обратно, я сделал вид, что хочу отлучиться по нужде, и удрал. Мне известно было, где находится наша позиция. Я пересек огромное поле подсолнечника, затем выбрался на жнивье. Жирная черная земля налипала на подошвы, как свинцовые пластины на башмаках у водолаза, с помощью которых опускаются на дно моря. Шел я, должно быть, минут двадцать, как вдруг буквально наткнулся на сержанта-венгра и какого-то немца, даже не знаю, в каком чине, потому что я не разбирался в немецких знаках различия. И надо же быть такому дьявольскому невезению, что я наткнулся на них на совершенно голом месте. Сержант стоял, а немец, растопырив колени, сидел на складном стуле. Из тюбика вроде как для зубной пасты он выдавливал плавленый сыр на кусок хлеба. Сержант курил, а немец ел и только взглядом остановил меня. — Was sucht er hier? — спросил он. — Чего тебе здесь надо? — перевел сержант. Я сказал, что потерял свою часть. — Er hat seine Einheit verloren, — сказал сержант. — Warum ohne Waffe? — Где твое оружие? — спросил сержант. Я ответил, что я из трудбата. — Jude? — переспросил сержант. Это даже я понял. Я пояснил, что я не еврей, а просто меня как распространителя рабочей газеты призвали в особый трудбат. — Was? — спросил немец. — Jude, — повторил сержант. Немец встал. Отряхнул с мундира крошки. — Ich werde ihn erschiessen, — сказал он. — Сейчас господин фельдфебель расстреляет тебя, — перевел сержант. Я почувствовал, как меня прошибает пот и к горлу подкатывает тошнота. Немец закрутил тюбик с сыром и взялся за автомат. Говори я по-немецки, я, наверное, смог бы объяснить ему, что, раз не ношу желтой повязки, значит, я не еврей, и тогда все было бы по-другому. — Er soll zehn Schritte weiter gehen. — Отойди на десять шагов, — сказал сержант. Я сделал десять шагов, по щиколотку увязая в грязи. — Gut. — Хорошо. Я остановился. Фельдфебель направил на меня автомат. Я только помню, что у меня вдруг сделалась неимоверно тяжелая голова и все внутри оборвалось. Фельдфебель опустил автомат. — Was ist sein letzter Wunsch? — спросил он. — Говори свое последнее желание, — перевел сержант. Я сказал, что хотел бы сходить по нужде. — Er will scheissen, — перевел сержант. — Gut. — Хорошо. Пока я делал свои дела, фельдфебель держал автомат наперевес. Когда я поднялся, он снова нацелился. — Fertig? — спросил он. — Готово? Я сказал: готово. — Fertig, — доложил сержант. Автомат фельдфебеля был нацелен мне куда-то в пупок. Минуты полторы, наверное, я стоял так. Затем, все еще продолжая в меня целиться, фельдфебель сказал: — Er soll hupfen. — Прыгай! — перевел сержант. За прыжками последовала команда ползти по-пластунски. Потом — пятнадцать раз упор лежа. Напоследок фельдфебель скомандовал «кругом». Я исполнил. — Stechschritt! — Парадный шаг! — перевел сержант. — Marsch! — сказал фельдфебель. — Шагом марш! — перевел сержант. Я зашагал. Просто идти и то можно было с трудом, а уж чеканить парадный шаг… Комья грязи так и летели выше головы. Я двигался ужасно медленно и все время чувствовал, как фельдфебель целит мне в спину. Я и сейчас могу показать то место, куда было направлено дуло автомата. Если бы не эта грязь, все мои страхи тянулись бы минут пять. А так прошло, наверное, полчаса, прежде чем я решился лечь на живот и оглянуться. Я не знаю также и итальянского: к сожалению, у меня вообще нет способностей к языкам. В прошлом году, когда я летом отдыхал с группой наших туристов в Римини, однажды вечером у роскошной гостиницы «Регина палац» я увидел того фельдфебеля. Мне не повезло. Подойди я на полминуты раньше, я бы убил его, а так он даже не заметил меня. Вместе с многочисленными спутниками он сел в красный автобус со стеклянной крышей, в то время как я по причине незнания языков кричал по-венгерски: — Остановитесь! Высадите эту фашистскую свинью! Швейцар, темнокожий суданец, на целую голову выше меня, погрозил пальцем, чтобы я убирался прочь. Даже ему я не мог объяснить, в чем дело, хотя он, наверное, помимо итальянского, знал французский и английский. Я же, к сожалению, кроме венгерского, не говорю ни на каком другом языке. notes Примечания 1 Вы знаете Гёльдерлина? (нем.).